Помрачение, случившееся с рогатым, сдвинуло уманкино восприятие происходящего по шкале от "может, как-нибудь выкарабкаемся" до "хуже некуда". Рогатый загнал пацану пальцы в плечо, цепанул, как когтями, ещё и задышал злостью и опаской. Ха, опаской, - Горько иронизировал Картинка, в любую секунду ожидая крепкого знакомства своей рожи с чужим кулаком. В кои-то веки его, значит, опасным сочли, только мимо и невовремя.
- В деле тебя видел, парнокопытное. Вот и узнал, - Зло рявкнул он, так и не дождавшись тумака или оплеухи, и тенью скользнул вдоль стены, пытаясь организовать разрыв хоть в два-три шага между собой и своим норовистым спутником. - Теперь попробуй вспомнить, в каком, подсказки - всё! - кончились. - Нравится рыжему играть в амнезию - ладно, пусть играется. Уманка любил, когда выходило у него по-простому, по-честному, но и не особенно расстраивался, если так не получалось. Демоняра косвенно подтвердил знакомство, про рога оспаривать не стал, а большего пацану и не было нужно: тот при нужде, значит, опять проредит вражью рать.
Двигаясь вдоль стены, мелко переступая ногами по снежной каше, Картинка не сводил глаз с рыжего, поэтому, въехав плечом в чью-то мощную (по крайней мере, на его взгляд мощную) грудину, не сразу сообразил, какого чёрта, потом испугался и прянул обратно, но было поздно. Поперёк живота сомкнулись чьи-то руки, ему тяжко, басовито и влажно захрипели в затылок, к ногам бросил тень ещё один силуэт, потом другой... От хватки нападающего сначала заныло, потом стало саднить под рёбрами. Пацан завертелся, комкая шмотьё, заелозил по чужому телу, но был пришпилен вражьим хватом накрепко. И даже не потому, что державший был силён - просто начал стыть и стремительно загустел на морозном воздухе. Как смола, которой торговали неподалёку.
Картинка бросил дёргаться, чуя, что от его деятельности колеблется, теряя равновесие, новоявленная статуя. Из-под рукавов, закостенело легших поверх уманкиного ремня, стало сыпать пеплом, запорошило ему зелёную одёжку. Пацан рванулся последний раз, в локтевых сгибах противника сухо, резко, с прострелом треснуло, плоть ладоней обвалилась между открывшимися косточками, от которых тоже уже начали отщепляться масляные чёрные хлопья... Картинка приземлился на ноги, выпустив когти. Рубин, местами своенравный, в этот раз вольничать не стал, чуял, что хозяину припекло зад, нужно отбиться. Пальцы пацана приобрели продолжение в виде загнутых, почти серповидных когтей цвета спёкшейся крови. Это выглядело почти настолько же естественно, насколько ощущалось. Теперь, пожалуй, он мог считаться "опасным", насколько таким может быть семнадцатилетка.
- Говорил уже, я не колдун, - Всё ещё раздражённо бросил Картинка, заново подбираясь к рыжему. - Сам бы подпалил этих тварей, что ли. Только меня не зацепи. А то найду, сочтёмся. - Низко стелясь по земле, он просочился к застывающему с вилами, оставив их зубцы по левую руку. У Уманки только и было преимуществ, что скорость. Коротко, зло вытолкнул из лёгких воздух и на этом выдохе воткнул обе пятерни во вражью поясницу, вышло так ладно, будто когти вошли в заготовленные пазы. Из-под пальцев потёк уже знакомый пепел - всё та же короста, размолотая в песок. Кровить оттуда стало не сразу, но, когда стало, до Картинки дошло, что, во-первых, оно всё-таки живое, а во-вторых - что замарался. Вражья туша не осела на пол, но пошатнулась, одним сапогом замазала щедро насыпавшуюся сажу в снег. Выходит, между ним, Уманкой, и хловскими мордоворотами не было теперь особой разницы, та же дрянь, только упаковка посимпатичней. Вспомнилось, как Ватрух глядел, если возьмёшься донимать его насчёт мокрушного искусства. Частью смешливо, другой частью, неизмеримо большей - укоризненно.
Себя не уважать... - В груди захолодело. Сделанное открытие заставило пацана броситься дальше, оставить за спиной и помавателя вилами, и рыжего. Он закрутился, сбросил с себя ещё одни медлительные, теряющие цепкость клешни, не глядя, двинул ногой под колено второму прокажённому, стоявшему на пути, и резко притормозил.
С противоположного края на площадь слаженно, почти клином вступила целая небольшая процессия, человек пять-шесть в узорчатых и тяжёлых жёлто-синих робах с меховой оторочкой. Уманку от них отделяла фигова прорва свободного пространства, хаотично заполненного по-звериному гудящими, подвывающими, стонущими, отчаянно пытающимися двигаться прокажёнными, но это не внушало ему чувства безопасности. Такие робы носили колдуны из Теремов, когда были при исполнении. А они были при исполнении, в этом сомневаться не приходилось.
- Эй... Стой. Не трожь этих, вообще не делай ничего, - С запозданием вякнул Картинка, поворачивая лицо, слегка потерявшее мимическую живость, к рыжему. Кажется, всё-таки не успел. Давешний знакомец с вилами, поверженный, вкопался рылом в снежную кашу. С площади низко зарокотало, отразилось акустической волной от стен. Под ногами у пацана, кажется, зашаталась твёрдая опора. Затылок и левую щёку обожгло жаром, пахнуло раскалённым камнем, поперёк площади образовалась проталина, как в весну, со скудными кучками пепла на ней - бывшие, значит, статуи... С заклятыми вещами и людьми в Теремах не церемонились.