Правосудие в этом городе, собственно говоря, прогнило очень давно точно так же, как нравы обывателей. Столько мусора и грязи, сколько здесь, ещё стоило поискать по миру. Где ещё могут регулярно пропадать жители, чтобы при этом ни одна живая душа не почесалась? Конечно, они с Ловетт подбирали по возможности тех, кто мало кому на всём белом свете нужен, однако, сам факт… Вот оно как, был человек – и нет его. И всем всё равно. Никто даже из праздного любопытства не спросит. Или такое вот явление, как разыгрывающийся здесь фарс, который почему-то смеют называть судом. Можно бы утешиться тем, что на том свете им всем объяснят, что такое – настоящее правосудие, однако, Суинни не мог и не хотел столько ждать, видя, как судья Тёрпин принимает все полагающиеся по должности привилегии, как нечто должное, как будто действительно заслужил мантию на своих плечах и право определять чужие судьбы.
Зубы Тодда, стиснутые до предела, до сведённых челюстей, скрипнули, невзирая на то, что он старался поддерживать бесстрастное выражение лица – оно скорее напоминало маску. И, в эту секунду, кто-то толкнул его сбоку под бок. Повернув голову, цирюльник узнал в невольной помехе своего знакомого. Ответив учтивым кивком на приветствие, он не без некоторой доли едкого сарказма процедил в ответ:
- Полагаю, выдадут. Сняв с трупов всё, что будет, по их мнению, представлять хоть малейшую ценность. Ведь так легко сказать, мол, затерялось, не видели, не знаем… - поскольку за такие слова вполне можно было заработать место на той же виселице, разговаривал мужчина тихо, так, чтобы расслышать мог лишь собеседник, - Впрочем… - скептично оценив внешний вид несчастных осуждённых, продолжал Тодд, - …не думаю, что на ЭТО кто-то польстится. Кроме нищих. Но кто им позволит… - Суинни говорил абсолютно хладнокровно, как будто его ничуть не трогало ни это, ни что-либо вообще, - Дело ясное. Люди бедные, предложить судье за себя было нечего. О вине и говорить нет смысла – тут даже убийство из ревности не припишешь, муж дошёл до рукоприкладства, но даже не покалечил любовника. Жена в то время, как они пытались разобраться между собой, вызвала подмогу… Откуда же ей было знать, как всё обернётся. Хотя, можно было бы предвидеть, зная наши прекрасные законы и нрав судьи… Жена и любовник осуждены за греховное прелюбодеяние, муж – за нанесение телесных повреждений. Я слышал, что Тёрпин признал его общественно опасным за то, что тот пытался постоять за себя на суде, оспаривая доводы, приведённые против него, а, когда слова не помогли и его уже стали уводить, попытался вырваться из конвоя и наброситься на судью. Разумеется, его тут же перехватили. Действительно, сумасшедший, но что ему оставалось терять? - вроде бы таким тоном передают обыкновенные сплетни, но каждое движение губ демонстрировало зубы, которым словно бы не терпелось вонзиться в горло этого… Мнящего себя человеком похотливого монстра. В самом деле, уж кто бы говорил о прелюбодеянии!
Тодд помнил, как его самого поразил и уничтожил произнесённый над ним приговор. Долго не верил, что это действительно про него, не шутка, не ошибка, не сон, не бред наяву, а реально случившееся. И как только продержался те двадцать лет, когда понял – всё правда, и даже в тысячу раз хуже, чем могло показаться сперва… То ли надежда, то ли злость сохранили ему жизнь и какую-то часть рассудка. Однако, в Лондон вернулся уже кто-то совсем иной. Тот, для кого жизнь другого уже ничего не стоит. И Тодд плевал, что этим делает себя ничуть не лучше судьи Тёрпина. Он хотел уничтожить. Хотел видеть кровь этой твари. А там – пусть хоть вообще всё провалится в гнилые адовы тартарары.