От жажды умираю над ручьём.
Теперь Восьмой знал, как это – двадцать часов, с самого раннего утра и до конца следующей ночи он понемногу пил тёплую солёную воду. Пить после этого хотелось зверски, и запрещено было, по крайней мере, в течение трех часов…
Смеюсь сквозь слёзы и тружусь, играя.
О да. Забавное это было зрелище. Как говорится – да, это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Всё-таки предписанные асаны Шанкхи-Пракшаланы – а не узнать её было трудно – рассчитаны на людей, которые хотя бы всеми четырьмя конечностями владеют, на корточках могут постоять, а выполнять их полупарализованному – это бесплатный цирк на выезде. «Жемчужная чистка» проходила тяжело настолько, что даже «штормовые страдания» на «Королеве Камелии» показались шотландцу детским лепетом. Сколько ни уверяли сетевые гуру и авторы популярных брошюр про йогу – мол, эта процедура не является неприятной, хотя существуют и более кайфовые развлечения, Восьмой чуть не умер.     
Куда бы ни пошел, везде мой дом.
Палата, куда его проводили сёстры после расставания с доктором Мураки, оказалась тихой, даже уютной, а что небольшой – так и не нужны хоромы-то на одного. Главное, туалет оказался близко, и подступы к нему ничем не загромождены. Обстоятельство это через пару дней стало более чем важным.
Чужбина мне – страна моя родная.
Вот на что нельзя было пожаловаться, так это на сервис, как Мураки-сама и обещал. Дежурные медсестрички-японочки в милых чепчиках и бесшумных туфельках, работающие тут, шустрые и трогательные, будто белые мышки, ни на час не оставляли пациента. Может, он им даже нравился, как знать – крупный мужчина, смугловатый, с длинными тёмными волосами и тёмными глазами, облаченный уже в тонкую больничную рубашку и светло-салатовое юката, накрытый до пояса тонким одеялом. Ни в одной христианской стране к захворавшему ближнему не относились так заботливо, как в прагматичной Японии, где христиан не так уж много. Помыкавшись по госпиталям и больницам Шотландии, Англии, Америки, Швейцарии, Венгрии, Скиннер мог судить об этом с более-менее полным основанием.
Я знаю всё, я ничего не знаю.
Он страшно ослабел за эти дни на одном только рисе с водорослями и воде. Ещё пару часов назад казалось, будто у него не осталось сил даже на страх, но… сейчас его колотит так, что приходится сцепить зубы – а то ведь стучат, как от озноба, позорище. Как всегда… и как всегда, отвратительно шустрыми крысами лезут из всех щелей обрывки дум и чувств, напоминающие, что это – последние минуты… и, может быть, жизни – тоже. В седьмой раз…
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Какой длинный коридор… Скиннер может смотреть только вверх, туда, где на эмалево-белом потолке через равные промежутки светятся синеватые квадраты ламп, убегая бесконечной чередой.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Бывший штурман ни о чём не думает – боль и нарастающий запредельный ужас напрочь вытесняют все мысли. Только в такт появления ламп в голове вспыхивают строчки из баллады, первой в том потрёпанном томике Вийона, что действительно был прислан доктором, едва Восьмой впервые растянулся на больничной кровати, успев оглядеться и успокоиться немного. В урну книжка не летала – Рэймонд читал стихи; иные, незнакомые доводили его до состояния сосущей дырки в душе, иные, известные с ранней юности, заучивал наизусть.             
Нагой, как червь, пышней я всех господ.
Простынка, которой он накрыт, всё норовит сползи. Мягко шуршат шины каталки, этому звуку не мешает далёкий многоголосый гомон. Шуметь некому. Это глюки.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Я скуп и расточителен во всем.
Однообразный бег конвейерной ленты потолка прекращается. Чавкнув, раздвигаются двери, и Рэя вкатывают в кабинку лифта. Пол еле заметно вздрагивает, и от этого пустякового толчка, ударом молота отдающегося в спине, что-то меняется, штурман впервые вдыхает свободно – видимо, начал действовать укол, сделанный ещё в палате.
Я жду и ничего не ожидаю.
Парень-санитар, стоящий в головах, корчит недовольную мину, когда лифт останавливается. Другой коридор оказывается гораздо короче и многолюднее.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
– Простите, – старший санитар учтиво обращается к проходящему мимо мужчине в хирургической униформе, кивнув на Скиннера, – Куда нам его дальше?
Трещит мороз – я вижу розы мая.
Холодно, простыня всё-таки съехала. Незнакомец, лицо которого скрывает маска, останавливается, шагнув к Рэю, профессионально окидывает его невозмутимым цепким взглядом, коротко распоряжается:
– В третью операционную. Идите за мной.
Долина слёз мне радостнее рая.
Наконец-то. Очередная дверь с хлюпаньем расходится, распахивая створки. По глазам Рэя резануло мертвенной белизной. Ему никогда ещё не бывало так страшно. Гладкий потолок белоснежного помещения плавно закругляется над ним, как будто выгибаясь вверх, зрение уже изменяет, видимое искажается. 
Зажгут костер – и дрожь меня берёт.
Здесь и вправду, кажется, теплее. Разворот каталки даёт Скиннеру увидеть боковым зрением высокую фигуру перед узким, тускло блестящим столом. Когда Рэя перекладывают туда, он снова кричит, на этот раз по-настоящему, вслух.
Мне сердце отогреет только лёд.
Прежде, чем наступает темнота, он успевает услышать незаинтересованный вопрос, произнесённый таким знакомым, красивым голосом:
– Время?

Отредактировано Буси (2013-07-18 02:19:11)

Тьма отключила сознание лишь на миг, как оказалось, ощутив плечами и лопатками, копчиком и бёдрами болезненно-твёрдую поверхность операционного стола, Скиннер очнулся, чтобы вдохнуть тошнотворно-сладкий запах под накрывающей нос и рот наркозной маской. Не получилось оттолкнуть её, не получилось не дышать…     
– …пятнадцать… – конец вежливой фразы перерастает в пронзительный, сверлящий свист, тонущий в тонко зазвеневшей пустоте…
Тьма сворачивается в трубку… бесконечный почти шланг, гибкий коридор с открывающимся люком в конце. Лететь к нему так, чтобы ветер хлестал по щекам – единственное, что остается.
И упасть, опалённым…
…в ослепляющий свет.       
Вместе с проявлением видимого Рэймонд понимал нечто важное: почему именно образ замкнутого тоннеля с ярким белым светом в конце приходит перед смертью большинству.
«Я понял, почему там, за створками – свет, а не тьма. Потому что в конце коридора должно ждать освобождение. Темнота не может быть освобождением, тьма – всегда теснота, неволя, тюрьма. Я понял, почему этот свет именно белый, а не какой-либо ещё. Белый – цвет покоя. Последнего, полнейшего, совершенного покоя. Все цвета и оттенки несут в себе эмоции. Красный – тревогу, беспокойство, жёлтый – радость, тепло, зелёный – надежду, умиротворение, успокоение, но не покой, так же как и синий – цвет печали. Но цвет абсолютной чистоты, абсолютного, уже неощутимого, холода, покоя, несуществования, абсолютной пустоты – белый. Цвет, за которым нет больше ничего – не чёрный, это ошибка, недопонимание. Белый. Цвет смерти – белый…»
Образы проявлялись, накладывались друг на друга, словно полупрозрачные слайды, они приходили изнутри, появлялись перед внутренним взором. Быть может, образы давних и недавних кошмаров, быть может – кадры когда-то увиденных фильмов – сейчас всё сливалось в неразделимом единстве, и Рэй ощущал чужие задумки и свои воспоминания одинаково чувственно, всем своим существом: поперечно-полосатого, прозрачно-коричневого, отвратительно-притягательного, стеклянно-гладкого змея, внедряющегося в естественное отверстие человеческого тела, толщиной своей распирающего тазовые кости… бесконечный алый снег, медленными хлопьями оседающий сверху…                 
Негромкий голос говорил о женщине, вкусившей запретный плод, но слова, ясные и простые, несмотря на стилизованную манеру речи, находили живой отклик в недремлющем уме Восьмого, хоть он и принадлежал к полу противоположному.
Почему? А потому что с некоторых пор самым удивительным – причём радостно-удивительным – фактом для Скиннера стало понимание того, что счастье, экстаз любого рода не даётся человеку извне, не спускается откуда-то сверху, по божьему соизволению, благодатью, в его личном, рэевом представлении напоминающей луч света, идущий от некоей зависшей где-то невообразимо далеко, но над маковкой фигни типа энлэошного диска. Нет. Прекраснее всего то, что человек всегда носит своё блаженство в себе… оно содержится в каждом, как огонёк в лампе, нужно только осознать это, заметить его присутствие, и не бояться разжечь… позволить себе это при благоприятном случае. Награда за самопожертвование, за старание, за героизм, за всё хорошее, чем можно заслужить уважение людей и (что ещё важнее) самого себя,  в самом человеке и содержится. Но… мало кому хватает смелости понять это. Святые при жизни временами пребывают в безмятежном блаженстве не стараниями Бога, но своим собственным усилиям благодаря, согласно сути своей. Молитвенный экстаз имеет тот же механизм, что и бешеное, кипящее счастье фаната на рок-концерте... невесомой лёгкости от исповеди можно достичь без священника, без церкви, без Большого Бога, наедине с собой самим, попросту добросовестно и бесстрашно перепросматривая собственную жизнь, находя и разворачивая сгустки собственной тьмы, незаёмной – ибо и ад, как и рай, всякий носит в себе. Научившемуся принимать ответственность за свои мысли-слова-поступки Рэймонду уже не понять было, почему многим необходим кто-то, выдающий награду, будто воспитатель, милостиво одаряющий конфетами за хорошее поведение. Зачем?! Ведь собственный карман всегда полон этих конфет, бери, сколько хочешь…
Но вышний надсмотрщик с кнутом и пакетом пряников, типа, надежнее. Человечество ещё пребывало в плену инфантильности… из которой ему старательно не позволялось вырасти, ведь ребёнком легче управлять, дети бесправны и послушны. А рано взрослеющие особи всегда головная боль для властвующих… ату их, да и вся недолга.
«Так ангелы лишены простого человеческого счастья и крайне зависимы?..» − эта мысль, полная искренней жалости, никогда не приходила в голову бывшего штурмана. Впрочем, он вообще не слишком интересовался небожителями, его интересовали куда больше соседи по земной тверди. − Ангелы, по сути, рабы без возможности освободиться? Пустые сосуды, наполняемые извне? Лампы без огня… цветы без корней…»
И почему им нужна подпитка людей, тоже стало понятно.
«Прекрасные благостные вампиры… и здесь банальная торговля, если вдуматься: они нам помощь и защиту, мы им – жизненную силу и смысл существования. Не слишком дёшево. В самый раз».   
«Так, значит, они (конечно, при условии существования их вообще, крайне сомнительном, к слову) действительно первый неудачный опыт, блин комом. Впрочем, и он Создателю пригодился», − Скиннер не сдержал улыбки, услышав полоснувшее по душе «Бог любит покорных». − «О, да».

Отвечая за всё, в одиночку стою.
На мгновенную вспышку мою
Усмехнётся, свободно-нагой,
И окутанный ветром «другой».
Ни стены, ни защиты, ни крыльев за мной,
Только хищная смерть за спиной,

Чтобы помнить, как тяжкая ноша смешна,
Что она даже мне не нужна,
Чтоб внезапно, безжалостно, горько понять –
Лишь немногим желанно принять
Дар свободы, немыслимой щедрости дар –
Уносящий из мира пожар.

Сам он никогда покорным не был, смирению не научился, благодарить за боль не хотел, не считал честным, но умел извлекать даже из такой, незаслуженной кары, о которой говорил голос, пользу в виде опыта, смог научиться терпению и умению желать, несмотря на.   
Поневоле. Ему не предоставляли выбора.
Хотя… однажды он сделал выбор. Правильный выбор, принёсший боль, отчаяние, горе и смерть… Рэй боялся вспоминать, скольким людям. Даже сейчас боялся.
«Господь, если он существует, не просто жесток, он ещё и лицемерен, ибо жестокость свою прикрывает ложью благости и человеколюбия, изменой слову и увёртками софиста. Он никогда не посылает испытаний больше, чем мы в состоянии выдержать? Да что вы? Красиво сказано, пафосно. Только сказано – выдержавшими. НЕвыдержавшие молчат, их голоса не учитываются, хоть их несравнимо больше. Хотя бы потому, что смертность человечества по-прежнему стопроцентна».
Голос позвал по имени, и в сознании нагого-другого мелькнул объёмно ещё один запомнившийся образ: в опавшей, но ещё сочной тёмно-зелёной листве под кустом – нераспустившиеся бутоны белых роз, срезанные у самого цветоложа, обляпанные вязковатыми алыми разводами.
Пять бутонов.
Так вот что это значило.
«Дьявол, если он существует, требует меньшей жертвы…» − горькая усмешка снова тронула губы шотландца. − «Дьявол, к тому же, милосерднее – он забрал тех, кого я не знаю».
− Я принимаю тяжесть и ответственность, − тихо и твёрдо ответил Скиннер, оторвавшись от созерцания наполняющихся алым желобков.                 
«И я обещаю искупить эту жертву, спасая живых».

Отредактировано Буси (2013-07-21 18:02:32)

Безвременье – слишком большая роскошь даже для умерших вроде как мыслителей, особенно мыслителей страстных, а Рэй, при всей сдержанности и вроде бы даже кротости, к личностям бесстрастным уж никак не относился. Зависшее время тронулось, рисуя линии и символы на полу, Скиннер смотрел на эту прикладную геометрию в действии – анимированную, так сказать, во всех смыслах и оттенках смыслов, и в миллионный раз вспоминал любимое выражение матери: математика – это красота. Эту красоту он видел, наблюдал воочию, и, будучи ещё и писателем, мог представить, что и знаки (из тех, которые не обозначали астрономические объекты), пусть он ни сном, ни духом не смыслил в них, тоже несут в себе многогранную полноту гармонии. Он не знал каббалистики, конечно, ему всегда хватало рун для разговора с изнанкой мира, однако инструмент этот, наверняка был не менее совершенен, пусть он и пугал бывшего штурмана.
И, как оказалось, не зря: едва медленно зажёгся кроваво-красным последний знак, как… началось…
…а говорят, будто ад – это пекло…
…но ведь сердцевина ада, нижний-последний круг – это сущая Арктика…
…Коцит – ледяное озеро…     
Эрудиция плоха тем, что никому не нужные знания кучей вываливаются в самый неподходящий момент, будто скомканные шмотки из ненароком открытого шкафа. Но сейчас этот скудноватый ворох вывалился как-то уж слишком разом, и прикрывать душевную наготу стало уж вовсе нечем. А требовалось… однако уже и не вышло бы никак: Рэй во всех смыслах застыл – не согреться, не шевельнуться, смертный холод поднимался снизу тьмой морозных игл. Бывший штурман и опомниться не успел, как остались, собственно, две только мысли – вопрос «За что?», бессмысленный, потому что ответ был известен, и констатация «Больно», бессмысленная не менее, потому что от интенсивности ощущений самый смысл понятия бледнел до призрачности и пропадал, переставая связываться со словом… да вообще с чем-нибудь.
Восьмой знал, что такое боль… она не оставляла его почти никогда, а сейчас словно собралась воедино, сгущаясь, доходя до запредельности, пускаясь рапидом вместе со временем, то ли назад – та, которую он уже пережил за эти годы, то ли вперед, отрабатываясь на будущее, сгрызая насмерть – та, что ещё предстояла.
В любом случае это было… справедливо.                             
Боль порождала злобу, злоба порождала боль.
«Это бессмертный будет напоминать смертному о краткости жизненного срока и ценности считанных мгновений? Мир полон иронии…»
Криво усмехнувшийся на банальную истину, еле живой, трясущийся от слабости, как желе, Скиннер покосился на когтистую лапищу у себя на плече (страха не было совершенно – глупо бояться уже произошедшего), и уточнил на всякий случай, не узнавая собственного, бесцветного от пережитого страдания голоса:
− То есть я… могу требовать бонусы? – Восьмому стало смешно. Он не хотел ничего – он всего лишь намеревался прожить отведенные ему годы так, как если бы не случилось той роковой командировки в «горячую точку». − Но мне ничего не нужно больше… − одна краска всё-таки добавилась в тоническую палитру голоса – бесконечная усталость… но  она отхлынула быстро, унесённая… внезапным лукавством: − Вот разве что… не пожелание, скорее предложение. − Рэймонд не делал попытки обернуться, но почему-то чувствовал, что сзади выжидательно напряглись. – Раз уж мы косплеим Фауста и Мефистофеля, я хочу озвучить… не пожелание… предложение. Моё. Тебе. Не станешь ли моим спутником на некоторое время? Погостить, типа, в прохладном-приятном климате среднего мира, – шотландец опять скосил глаза на аспидный коготь и поспешно добавил: − Только чур, истинным обликом народ не пугать!

Отредактировано Буси (2013-07-22 20:37:02)

Должно быть, эта машина времени с видимой, светящейся шкалой в виде окружностей, пентаклей и рисок-знаков в невидимом своём аспекте имела примитивный механизм песочных часов, ибо, из перевёрнутой незримой колбы, означая отсчёт новой, так сказать, жизни, явно что-то начало сыпаться. То есть не явно, а слышимо, точнее, и песочек был, если по звуку судить, крупноват. Демон ухохатывался, смешливому вообще-то Восьмому тоже было забавно от смешения примитива и фантастики. Бывали, правда, и посмешнее шутки… чего уж так надрываться-то? Не такой уж он, шотландец, хохмач.     
«Батюшки, а что ж будет, если его на юмористический концерт сводить? Лопнет ведь, бедный, или свихнется» 
− Нет, зачем мне льстить кому-либо? – искренне и спокойно удивившись, бывший штурман покосился вбок. – Я просто привёл первую попавшуюся аналогию, всем понятную. – Скиннер осторожно повёл плечом, на котором гнездилась адская горжетка – съедет ведь существо, крылья поломает, больно будет, а к чему лишняя боль? – Фауст из меня, вообще-то, никакой, фраза «Мне скууууушно, бес…» всегда меня смешила.
Он снова осторожно приподнял плечо – тушка демонская весила изрядно, а хлещущий небольно (спасибо ему!) хвост отвлекал от сохранения равновесия. Но не отвлекал от речей на ухо. Когда они смолкли, оказалось, что Рэймонд смешливо фырчит.
− Да-а… − вот теперь я вижу, что библейских бесов и впрямь придумал великий еврейский народ… Гостенёк, который за гостьбу ещё и платы требует? Это сильно, да. Только на фиг мне такое счастье? – осведомился он с интересом. − Если уж речь о торговле и плате, мне-то зачем твоё рядом пребывание, за которое я же ещё буду расплачиваться? Выгод никаких, одни убытки… так что, спасибо, нет. Я не совершаю бессмысленных поступков.

Отредактировано Буси (2013-07-24 12:23:49)