Кондиционированный воздух в кабинете доктора сушил слизистую своей стерильностью, заставляя легонько покашливать, но запах медикаментов, слабый, на грани восприятия, всё-таки витал здесь… или это было фокусами самого восприятия – чем-то вроде запаховых галлюцинаций. Поглядывающий на часы Скиннер, поставивший коляску напротив рабочего стола опаздывающего Мураки, чувствовал себя примерно так же, как узник, сбежавший и вскоре пойманный...
Освобождение перестало радовать его почти сразу же, собственно, ещё до прошлой выписки из именитой токийской клиники. Постылая свобода сменилась ненавистной неволей слишком быстро и горько, так что в действительности «неудачный побег» выглядел гораздо хуже – шотландец ощущал себя сейчас, да и не только сейчас, как узник, вынужденно, хоть и добровольно вернувшийся в тюрьму. И оба варианта – свобода и сдача – даже при первом рассмотрении чересчур явно оказывались ошибочными, тупиковыми. Куда ни кинь, всюду клин, куда ни двинься – пропасть, в которой только пропасть можно. Такое с Рэймондом уже было, было. Квинтэссенцией подобного патового расклада, как оказалось после, стал тот роковой момент, изменивший его жизнь и жизнь его семьи, когда он спустился из своей комнаты в мансарде в мокрый после дождя сад за собственноручно выброшенными билетом на самолет, уносящий его... в иную жизнь, к теперешнему существованию. Не подними он тогда из-под каплющего на руки куста кусочек гербовой бумаги – и… и что «и»?
Не был бы ранен, не сидел бы в коляске? Пошел бы под трибунал, сидел бы в тюрьме за дезертирство? Но ведь не из страха он поднял выброшенный билет.
Не мог не поднять.
И не мог не приехать сюда, в клинику.     
В его случае и конкретно сейчас, в этом ненавистном интерьере очередной больницы, «быть свободным» означало «быть свободным от». От надежды, кто знает, не последней ли, от шанса встать всё-таки из проклятого кресла на колёсах. Быть может, опять же, последнего шанса. Причём «быть может» − Рэй прекрасно это осознавал – говорилось исключительно из самоутешения, токийские-то врачи однозначно развели руками – бóльшего медицина пока сделать не может, необходимо ждать её развития, которое идёт семимильными шагами, и когда-нибудь, безусловно… – на этой оптимистичной ноте медики как раз и начинали опускать взгляды в пол.
Ждать Восьмой умел. И думать умел, и понимать, что ждать придется всю жизнь… и не дождаться тоже придется.
Он не умел смиряться. Никогда не умел и не хотел учиться. Дело даже не в том, что хорошо так, отчетливо представлялась перспектива и помереть зависимым калекой. Смириться – означало сдаться, но этого Восьмой для себя не допускал. Вдобавок… он до внутреннего воя боялся снова ложиться под нож хирурга, до тошноты и озноба боялся самого хирурга, и именно поэтому (уж сам-то он отдавал себе в этом полнейший отчёт!) приехал именно в эту клинику. Потому что смириться с тем, что он упустил шанс из-за собственного страха, проиграл ему, было решительно невозможно. 
Рэй вытер вспотевшие ладони о брюки, снова покусал нижнюю губу, раздумывая – не знак ли судьбы то, что доктор опаздывает и можно пока смыться.
«Ну, подумаешь, не пришёл записанный пациент на приём. Да фиг с ними, с деньгами, хоть я, типа, и традиционно-жадный шотландец. Может, я заболел, помер, не дождавшись очереди, передумал, в конце концов.
Струсил…
Ну уж нет».
«Возможность рискнуть всем» – эта фраза гвоздём застряла в отменной и без того памяти Скиннера, действительно азартного человека. Он знал, что это не пустые слова – операция могла стать не просто последней, но фатальной, заведующая пансионом, Хелен Кент – сама очень неплохой врач, сказала ему об этом открытым текстом, но удерживать не стала, знала, что бесполезно, Восьмой упрям, как… как… нет, ещё упрямее.
Щелчок открываемой двери заставил сердце пропустить удар и болезненно сжаться, застучав быстро… очень быстро. Пятна тёмного румянца выступили на скулах, когда Рэй обернулся, перекидывая локоть через колясочную спинку.
– Я. Здравствуйте, доктор. Спасибо за добрые слова… и, разумеется, я здесь не случайно. Просто… наступило то самое «однажды», о котором Вы как-то сказали мне.

Отредактировано Буси (2013-07-08 18:35:57)

«Вот чёрт… надо же было так неудачно съехать с лестницы! Там и ступенек-то, главное, штуки три-четыре, так, не лестница даже, а просто подъём на подиум. И коляска не послушалась, просто мустанг какой-то… хорошо хоть не выпал из неё. Кавалерист хренов…» 
– Серьёзные дела, серьёзные средства – серьёзные намерения и заявления, разве не так, доктор? – взгляд Восьмого был прям, напряжён и более горяч, чем ему хотелось бы.
На сиденье он повернулся всё-таки напрасно, а ведь ещё и обратно пришлось, чтобы не терять доктора из поля зрения. Тупая пила опять с неслышным взвизгом вгрызлась в спину, болью туго и холодно ударило в живот – туда, где проходила граница чувствительности. Кровь прилила к сердцу, отхлынув от щёк, румянец сменился бледностью, слабость и головокружение настойчиво приклеивали лопатки к спинке коляски.
«Хлопот опять наделаю людям...» – раздосадованно поморщился Рэй. – «Не справился с управлением болидом своим, штурман, тудыть твою, позорище! Ладно, хоть кровь из носа на этот раз не хлещет, обошлось». К счастью, Мураки-сама смотрел в документы, а не на пациента, и тот успел немного оправиться, медленно, на счёт, вдыхая и выдыхая через нос.
Скиннер, когда-то на память заучивавший диалоги прототипов героев своих произведений, профессионально слушал интонации хирурга, и не удивился отсутствию в них вопроса, хотя по форме построения фразы она должна была заканчиваться вопросительным знаком. Впрочем… заплаченная Рэймондом сумма хорошо снимала все лишние знаки препинания.
Восьмому по-прежнему не нравился хозяин кабинета. Слушая негромкий, слишком спокойный голос и покусывая нижнюю губу, Рэймонд взглянул на своего нового врача. − «Йоширо его хвалил… говорил, кудесник, мол, скальпеля… хрен его знает? Уж Кену-то можно доверять. Чёрт, холодно здесь, не топят, что ли?» – Скиннер повёл плечами, − «Хорошо хоть пока он меня смотреть не собирается, задубеешь тут без одежды».
– Нет, доктор, – всё-таки ответил бывший штурман, хоть и знал, что на риторические вопросы отвечать – признак небольшого ума, но, ощущал он каким-то седьмым чувством: Мураки нужно словесное подтверждение… пока не очень понятно чего. Может быть, своей исключительности, как специалиста в определённой области медицины. Что ж… он имел на это полное право. – Рассчитывать на это мне здравый рассудок не даёт. Но… редкий случай, когда у меня разум с сердцем не в ладу, и я… хочу этого.               
Пожалуй, он снова сказал лишнее? Как его ни учили сдержанности, видимо, бесполезно. Скиннер закусил нижнюю губу, чтобы не вякнуть ещё чего-нибудь… ненужного, и с опаской покосился на хирурга. 
Графичное описание секса. Недавно Восьмому встретилось это насмешившее его изрядно выражение, и теперь, почти поневоле глядя с оборотной стороны на рентгенограммы, которые недолго и без интереса рассматривал врач, он снова вспомнил позабавивший речевой оборот. О да, графичнее описания ежечасного принудительного секса с миссис Болью трудно было представить.                       
Он удивленно хлопнул ресницами: от головокружения и боли мешались мысли, так что одна из реплик хирурга показалась непонятной – «в бессилии вам помочь расписываться не стану»?
«Что это значит? Он не считает меня бессильным? Или себя? Или…» – но доктор снова заговорил, неожиданно обаятельно улыбнувшись, отчего изумление Восьмого усилилось. Не ожидал.
– Но ведь, как я полагаю, условия станут… не более необычными, чем желаемый результат? – Рэй сам подивился тому, насколько вкрадчиво прозвучал его собственный голос. – Но я не могу принять их, не зная.

Отредактировано Буси (2013-07-11 19:31:40)

«Здрасте, приехали!» – от неожиданности и возмущения со Скиннера слетели остатки обморочной одури.  – «Нет, ну а что бы он хотел?» – бледный ещё бывший штурман внутренне вспыхнул и почти презрительно прищурился: – «Чтобы я с пеной у рта закивал, спешно, захлёбываясь и выпаливая что-то вроде «Да-да, доктор, конечно, я на всё согласен, только порежьте меня ломтиками и поставьте на ноги»? Я, что, выгляжу настолько плачевно, воспринимаюсь настолько отчаявшимся?
Чёрт… поганее всего, что этот айсберг в человеческом обличье прав, он и не знает, насколько. Или знает? Или этот очкастый дядя-гений просто покуражиться решил, авторитет… точнее чувство собственной важности нарастить за мой счёт?»
Всё-таки взявшись за подлокотники, Рэймонд отлепил спину от колясочной спинки, садясь прямо. Очень прямо. И взгляд у него был прямым – прямо в докторские очки. Цвета глаз за ними не было видно, но почему-то казалось, они столь же холодны, как и само стекло очков.               
– Разумеется, – сдержанно согласился Восьмой, глядя  на то, как врач убирает документы, и графичные, и графические, – не знаю, что там в обычае у прочих европейцев, но, как практичный шотландец, лично я едва ли соглашусь купить кота в мешке.
«Ну всё, дружба врозь?» – из Рэймонда будто разом воздух выпустили, такая вдруг слабость навалилась. И безразличие – тупое и беспросветное. Он только что сам похерил последнюю надежду резким ответом.
«Ну и пусть», – Скиннер почувствовал, как сложно стало сохранять вертикальное положение тела. По правде говоря, только корсет ещё как-то держал.
«Наверное, всё-таки стоило и покивать, и позахлёбываться восторженной поспешностью, и сделать большие трогательные глаза невежественного европейца», – вяло подумал бывший штурман, опуская ресницы, – «Игра ведь стоит свеч… наверное?»
Но рефлексии и сомнения развеялись в тот миг, когда задумавшийся и помалкивающий доктор заговорил снова. Вроде бы даже расфокусированный взгляд тёмных скиннеровских глаз снова зажёгся вниманием:
– На мои услуги Вы можете рассчитывать, доктор, безусловно. Конечно, я подумаю, и скажу совершенно определённо «да», когда узнаю подробности, но «да» я скажу в любом случае. И сейчас говорю. Услуга за… – шотландец запнулся, подбирая слово вместо «спасение», –  …чудо – это честно.
Он снова подтянулся на сиденье, неслышно вздохнул, опустив взор, ссутулился, пряча сложенные ладони между колен, и… посмотрел с испугом, (ибо дошло) спросив совсем тихо:
– А сколько у меня для этих размышлений будет времени ещё, Мураки-сама?

Отредактировано Буси (2013-07-11 22:13:42)

И зачем он завуалировал так простой вопрос «когда операция?», спрашивается? Да всё просто – Восьмому было страшно, откровенно страшно, куда страшнее, чем когда-то на лайнере. Лайнер ведь что… цивильная территория, полная беззаботных отдыхающих, к боли, безнадёжности и гибели не имеющих никакого касательства, занятых нормальной человеческой суетой, а тут… тут клиника, где страдание, отчаяние и смерть мелкодисперсно, невидимо растворены в воздухе, кажется, впечатаны в каждый квадратный дюйм. Стены здания вообще, а кабинета этого – особенно не просто давили, душу из Рэймонда выдавливали, как пасту из тюбика. Скиннеру что-то совсем поплохело от окружающей белизны – слишком белые стены, слишком белый халат на враче, слишком светлые у него волосы и глаза… Фобия уже вовсю распускала свои ледяные тентакли – с жестокой вкрадчивой нежностью оглаживала ими по хребту, пыталась пробуриться под ложечку. Ладони потели, бывший штурман поймал себя на том, что снова вытер их о свои вельветовые джинсы. Услышав же последние реплики, в изумлении вскинул взгляд. Доктор ответил, для наглядности посмотрев на календарь – чтоб, значит, уж совсем понятно стало, глаза Рэймонда стали ещё больше и круглее, а испуг в них на несколько мгновений вспыхнул до неконтролируемой паники – названный доктором срок оказался вдвое меньше ожидаемого.
− Так скоро? – он выдохнул это раньше, чем успел прикусить язык.
«Чёрт… выдал себя, опять не сдержался».
Несмотря на испуг и досаду на себя, Восьмой прекрасно понял, что на самом деле означало докторское «через полгода» − опять же помогло умение слушать интонации собеседника. На мгновение, на секунду шотландец даже малодушно обрадовался приоткрытой лазейке – острое желание якобы благовидно свалить через неё, почти затмило рассудок и уж точно напрочь удавило вопли шотландской национальной жадности «ты чо, дурень, заплочено же!». До чего же захотелось брякнуть с облегчением: «да, я сейчас не готов вот так сразу, давайте через полгода», отдавая себе преполнейший отчёт, что в этом случае ничего уже не получится, не случится. И именно поэтому Скиннер, как обычно, поступил наперекор себе, осекая трусливые поползновения, расправил плечи, снова положив ладони на подлокотники, сказал, взглянув в лицо хирурга:
– Хорошо. Пусть будет так, не станем откладывать.   
Доктор явно давил, достаточно мягко, но отчётливо вынуждая. Восьмой не знал причин к тому, однако они и не важны были ему, напор Мураки, как ни странно, был на руку бывшему штурману, помогал решиться окончательно. Даже хорошо, что всего пять дней на подготовку, обычно период обследований, анализов и всей этой медицинской мутоты длился больше, выматывал ожиданием и кусающим беспрестанно беспокойством, тянулся бесконечно – резиновой лентой, и одновременно намеченный день подлетал со скоростью курьерского поезда и неотвратимостью лавины. Правду говорят, что нет ничего тягостнее, чем ждать да догонять.
«Я только одного не понял», − пытаясь не ёрзать на стальном крючке боли, Рэй пристально всматривался в блеск очков Мураки-самы, − «это был только визит вежливости сейчас? Ему достаточно документов, чтобы понять, чего со мной не так, и руками трогать он меня не будет? Можно уже убираться?»

Вообще-то, не было ничего странного в том, что первый визит к лечащему врачу оказался, так сказать, ознакомительным, без физического соприкосновения, а для шапочного знакомства и документов довольно, пожалуй. Тем более, доктор Мураки имел случай увидеть все проявления его недуга во всей красе − тогда, во время шторма на «Королеве Камелии», – в этом Рэй себя почти убедил.
«Ты зануда, штурман», – сказал он сам себе. – «Сразу и пугаешься того, чего не понимаешь, теряешься и паникуешь, когда что-то выбивается из шаблона».
Поставив очередную галочку в списке собственных недостатков, Восьмой решил всё-таки порадоваться тому, что некоторых неприятных… манипуляций удалось избежать.
– Сейчас – не надо, − поспешно и весьма искренне ответил он на усмешку хирурга. − А к бескорыстным альтруистам я отношусь с некоторым опасением, честно говоря. Особенно, если таковые сами себя так характеризуют и позиционируют. Не то чтобы не доверяю, они, вполне возможно, прекрасные, талантливые люди, но…
«…как-то надежнее, когда гении что-то да получают в ответ на свои изыскания и труд», – закончил про себя бывший штурман и всегдашний шотландец, отлично усвоивший, что всякое старание должно вознаграждаться, и лучше чем-то более... материальным, нежели простое спасибо, пусть даже самое искреннее и душевное.
Рэй проводил вставшего доктора взглядом, в который опять нацедилось удивление:
– А мне можно ещё погулять, до вечера? Тогда… – хирург точно был знатоком душ и мастером искушений, так что Скиннер явно колебался – полдня свободы - это королевский прямо-таки дар, но что с ним делать в незнакомом городе человеку на коляске?..
Однако все его сомнения и раздумья пресек пристальный взгляд японца и неожиданно мягкий вопрос.
– Нет, доктор, – так же негромко, почти интимно ответил Скиннер, не отводя глаз. – Я совершенно не религиозен, я по складу характера не умею верить во что-то не постижимое рассудком и противоречащее ему.

Отредактировано Буси (2013-07-15 03:31:52)

Как пожелаете? – очередная реплика доктора, не желавшего, оказывается, больше смущать пациента необычайностями всякими, тем не менее, сбила Скиннера с толку – сейчас это было легко, он всё же был порядком не в себе.
«Как пожелаю что?» – бывший штурман непонятливо мигнул, а потом ошарашенно вытаращился: не мог понять – всерьёз ли говорит Мураки-сама, или у него манера юморить такая – с непроницаемой физиономией. Вообще-то, на шутку фраза доктора тянула больше, особенно по отношению к Восьмому: уж точно священник стал бы последним в списке тех, кого Рэймонду пришло бы в голову позвать к себе перед операцией. В семье Скиннеров такой штуки, как богобоязненность, отродясь не водилось, а вот моральные нормы соблюдались – дай бог иным верующим, родители, люди глубоко порядочные, и сыновей такими воспитывали. И воспитали. Всю жизнь Рэй жил по совести, весьма кусачей и не прощавшей даже маленьких грешков, в ладу со своими убеждениями, думая о других, не обижая никого, во всяком случае, сознательно. Ему не в чем было себя упрекнуть – и что? Тот милосердный бог, который воздает по заслугам и судит по делам, отвел беду, спас, помог, когда Рэймонд молил его о спасении, о помощи? Нет, Создателю мира, равно как и его, мира, Спасителю не было дела до жалкого парализованного человечка, который умирал от пыток в горном кишлаке. Вот тогда-то, на прогнившем от нечистот матрасе Рэй и утратил последнее доверие к высшим силам. Настолько высшим, что отдельные судьбы людские им докучны и мелки.
– Да, идёмте, – Восьмой положил пальцы на джойстик, незаметным вздохом провожая возможность провести последний вечер на свободе. «Что ж, перед смертью, говорят, не надышишься, а так... может, хоть боль как-нибудь снимут». – Вы проводите меня? Докуда? – спросил со странной смесью удивления и… надежды.
«Просто стокгольмский синдром какой-то опять, или хельсинкский, всё едино», – поймав себя на такой почти жалобной интонации, бывший штурман снова вздохнул. Этот странный, слишком белый и холодный доктор по-прежнему пугал и чувств восторженных, мягко говоря, не вызывал, но он всё-таки остался единственным знакомым в этом совсем незнакомом месте с той секунды, как, выплюнув сгусток выхлопа, рвануло со стоянки перед клиникой такси, увозившее милую и остроумную француженку… взъерошенную, как сердитый белокурый воробушек и, кажется, чуток заплаканную.
– Я уже отправил Клер в аэропорт, – растерянно ответил Восьмой. – Но вещей у меня одна сумка небольшая, и она в коридоре у Вашего кабинета.

Отредактировано Буси (2013-07-17 01:49:24)