Я вижу снег: обжигающе-холодный, как битое стекло. Я вижу первый пражский снег, замерев в каком-то углу, чтобы,  повернувшись спиной к улице, прикурить наконец-то сигарету от зажигалки и отправиться дальше - туда, куда шел. Мои списки не слишком велики, почерк совсем расстроен, как у приболевшей восьмиклассницы. Поэтому все бумаги, которые старательно выписывал вечерами, на выходе из дома бросаю в первую же урну.
Мне говорили, что надо укреплять память, и что "пейте зеленую с утра, а белую - ближе к вечеру", и что "сбилась ремиссия", и что "скоро приду в норму"; сидя дома, я восстанавливаю внутренние балансы. Пустая квартира отливает свинцовым и кажется чужой.
Иногда мне снятся белые волосы, а продольный шрам на руке оживает и разрывается мертвой коликой.
Ко мне приходил человек по имени Даниэль Шуберт и долго смотрел своими непонимающими глухими глазами, а потом ушел, и я снова читал Жене весь вечер, а потом - белые волосы, и очень сильно хотелось рыдать, как ненормальная блядь. Изворачивался на постели, не мог заснуть. Не мог понять. Бил зеркала, пока не осталось ни одного. Опустевшая зеркальная комната без признаков жизни и сломанные кисти.
Среди холстов нашел много брата, пару фотографий и серебряный крест - на полках шкафа. Рваные халаты и осколки битой посуды. Ничего целого. Один день провел, прокурив напрочь квартиру. Дождался несвоевременного планового визита человека в белом и отказывался открывать дверь, пока не пригрозили полицией.
Человек в белом снова колол что-то странное и говорил неправильные слова. Хотелось дать по морде, но сдерживался.
Я - без оболочки, без корпуса, без заборов и футляров, без доспехов и защиты, я - завернувшись в плащ по гулким улицам, я - дрожащие от холода руки, покрасневшие пальцы, остатки потрескавшегося черного лака на отросших ногтях, я - спутанные волосы и остро-болезненная сталь под кожей, я не знаю, куда мне идти, и все, что делаю - продвигаюсь вперед, пытаясь что-то вспомнить.
Белые волосы. Тонкие руки. Дойдя до Собеславской, закуриваю снова, изощренно мучая внутриголовное. Кончается терпение. Кончается тепло. Метель беззастенчива и воровата; под цветастой пульсирующей вывеской, придвинув к себе пепельницу, я прошу кофе - почему-то всегда лимон-мускат-без-молока-без-сахара, но это вполне сносно, - и под тусклым светом разгадываю записи на полях в записной книжке.
Телефоны, узоры и невнятные слова. "Среда" - ветка липового дерева, силуэт человека, - "Шекспир", - решение какого-то незамысловатого уравнения, начерченный график, пара слов чужой рукой - "Стол", "Завтра", "Театр".
В последний раз я был в театре в Мюнхене - они сдавали спектакль под поручительством фрау Аккерман и с дружной работой гримерного выпуска. Больше никакого театра не было. Никогда не было.
Снова рыдать - чудовищно больно, поэтому зажимаю двумя пальцами переносицу и сижу так с полминуты, пока накатившее не пройдет, оставив после себя немного головной боли.
Они сказали - это нормально и они сказали - это случается, ну, то есть, не так нормально, но терпимо - в моих состояниях и моих диагнозах, настрого наказали диету, отсутствие стимуляторов и держать в курсе событий созвоном, но восстановить конкретную картину того, что произошло - выпавшего трехлетия, - не имеют никакой возможности.
И я не имею.
Нет телефонов, писем и следствий, номер мобильного, выделенный клиникой, обнадеживающе-пуст, а ожидание кажется настолько омерзительным, что впору вывернуться и блевать кровью. Я успокаиваюсь и дремлю в горячей ванне, все остальное время пребываю в состоянии странного нервного возбуждения, и человек в белом, который снова приходит по расписанию, успокаивает меня и гладит по голове теплой рукой, которую хочется отрезать под корень.
Те руки, которые приходят вместе с беловолосой головой, гораздо нежнее, гораздо правильнее. Если бы я мог вспомнить, чьи они - дело пошло бы куда проще.
Но мой кофе не кончается, а к концу книжки почерк становится продольной линией, от которой глаза болят еще сильнее.

Я беру ручку и вывожу пару букв дальше, что-то вроде приветствия, чтобы притерпеться, пригреться, прижаться к своей уродливой жизни в надежде на то, что она впитает меня обратно, впустит в свои засаленные материнские бока, отожранные на бессловесном и наглом, в конце концов, у меня есть все номера, коды и ключи, но нет понимания того, зачем это все нужно, и когда - кажется, - я нахожу что-то подобное, касаюсь этими чертовыми пальцами, проваливаюсь в кривой однобокий сон, длящийся секунд двадцать - его хватает, чтобы забыть все к чертовой матери, к чертовой, блять, матери, как же я устал, устал, устал, устал...
Оранжевые таблетки на салфетке - четыре штуки. (Аккуратнее, иначе все может повториться; - Бляди, я лучше буду нюхать спиды, чем слушать ваши ебучие советы)
И я прошу еще кофе, и еще, и еще, и девочка в казенном переднике смотрит странно и тупо, поэтому плачу вперед, не разбирая купюр и марок, насколько был бесполезен в своем независимом быту, настолько стал мудацкой битой куклой в этом пластиковом мире, мама, ты довольна? Я забыл ее лицо, вырезал его со всех фотографий еще в... ну, тогда, когда что-то было, поэтому совершенно не помню, как она выглядит, но отчетливо представляю ее реакцию.
Если бы брат был жив, если бы я знал, как звать, если бы я не потерял голоса - пиздец, Боже, какое жалкое положение, распинаться перед придуманным сакральным, чтобы прийти в норму... - проще опять слечь, слечь к чертовой матери в эти новые белые стены к старым белым людям, и слишком много белого света, слишком, слишком много белого цвета, белые костюмы белых людей, белые стены в белых зданиях, белые волосы и белые пальцы, белый снег, раскаленный белый снег, красное месиво на сгибах локтей - от постоянных уколов, они так любят ставить в вену, что скоро не будет места, куда можно будет поставиться, такое было - в юности, лет в девятнадцать, - осталось белое пятно, как родимое или как ожог после кислоты, белое пятно, белый снег, белые волосы...
Я не прокаженный, я имею право на какое-то существование, имею право на рюмку полуночного коньяка и эти оранжевые придурковатые колеса, позитиватор для тех, кто потерял надежду, как будто бы из-за лишнего стимулятора мне станет проще и легче, как будто бы проснувшись в очередной раз, я что-то вспомню, но я не сплю тогда, когда надо, хотя могу задремать, стоя в метро, и все, что мне снится - белые волосы, строгие люди, сломанные кисти.
Привет, меня зовут Алекс Штайнер, мое лицо: бледное, как у мертвеца, на холоде и в жару, птичий клюв вместо носа, сталь в брови, сталь над губой, сталь в крыле носа - три штуки, много, много почти цыганских серебряных колец в ушах и взгляд уебанной бляди, зашедшей покурить в подворотню, мое тело: невысокое и закомплексованное на высокой платформе, тощее и исколотое, изрезанное, исполосованное, изорванное и оцарапное, сталь в сосках, рисунки на руках, рисунки на груди, рисунки на животе, рисунки на бедрах и щиколотках, на пальцах и шее, везде, где мог добраться - половина сомнительного содержания, потому что не помню. Привет, меня зовут Алекс Штайнер, я не знаю, что я здесь делаю, я очень плохо знаю язык, я - хуевый художник, но мне на это плевать, я сломал все свои кисти, уничтожил все рисунки, мне очень больно, хочется плакать, я хочу домой.
На следующей неделе попробую понять, как и где заказать билеты, чтобы улететь домой.
И что надо сделать, чтобы заказать новые очки. Эти блядские глаза еще и слепые, как птичьи. Поправляю съехавшее с плеч пальто; натягиваю на пальцы рукава. Зашли и напустили холода; очень важные дела, подумайте только. В моем паспорте написан несусветный возраст, но я думаю в духе среднестатистической пятидесятилетней маразматички. Это не может не обнадеживать.
Поднимаю голову, не переставая писать, но эта хуйня, почерк, она опять превращается в черт знает что, и я, кажется, совсем разучился пытаться быть понятым хоть кем-то - даже самим собой. Глухой бит внутри головы нарастает вместе с пульсацией крови, и белые волосы переливаются снегом и влагой в дешевом прожорливом верхнем свете.
Мне хотелось бы верить, мне хотелось бы верить, мне хотелось быверитьхотелосьбыверитьхотелось бы хотелось бы хотелосьбыхотелось...
Я смотрю вверх, прищурившись, и руки почему-то сжимаются на этой дурацкой книжке сами собой, ногти впиваются в кожу обложки; я знаю, знаю, знаюзнаюзнаюхотелось быхотелось бы хотелось быверить верить веритьзнатьзнатьверить хотелось быхотелось; Господи, но я ведь так узнал, и мой неповоротливый, неумелый язык, состоящий из... пары звуков и уебанского грассирования...
- Моя звезда.
Я говорю случайно, я говорю тихо, но стараюсь сделать так, чтобы было слышно - белые волосы, белые волосы, белые волосы, тонкие руки. Тонкие руки остановились где-то рядом, белые волосы легли аккуратно, небрежно. Светлое лицо - вверху, и мне страшно, и странно, и холодно, и еще хочется - плакать, конечно, так всегда, но в этот раз - по-особенному.

Холодно, холодно, здесь везде слишком холодно, в этой поганой гнилой стране, слишком холодно, и я вспоминаю: тихо, понемногу, квартира и много вещей, человек с тупыми глазами Даниэль Шуберт, мечущий проклятья, угрозы, посылающий на все четыре стороны, и я вспоминаю: тесные комнаты, деревянные полы, реквизит, сваленный горой в углу, одинокий поцелуй перед пропастью, и я вспоминаю: нож в руке, святое лицо, поднятое к свету в кухне, кончики волос, свалявшиеся от крови, пропитавшиеся ей до свинцового привкуса, и я вспоминаю, вспоминаю, но плохо, тускло, смутно, и проржавевшее сердце проваливается вниз с оглушительным стоном - как после смерти, или после оргазма.
Записная книжка, лезвия, монеты, битое стекло; древесина кисти, обломавшаяся со звонким треском, звонящий телефон, оплаченные счета; пески Энаменаса и Экбатана, пожалуйста, пожалуйста, не делай мне больно, пожалуйста, сделай так еще раз; платья, голая спина, золотая цепочка, пущенная по шее, как удавка, темные ленты, серебряные кольца; тебе нравится этот продольный шрам и это тяжелое кольцо, тебе нравится этот рисунок, я сделал этот рисунок для тебя, я сделаю еще сотни, тысячи, столько, сколько ты пожелаешь, моя Трепетная Звезда, мое Светловолосое Божество, единственный, единственный...
- Люсьен, я потерялся,
И я говорю, говорю, пока руку держат теплые пальцы, машинально подношу ко рту сигарету, пепел падает на оранжевые таблетки, ярко-оранжевые, слишком ярко, слишком живо,
- Люсьен, назови мое имя,
Обрывками, неприятно, нелепо, неаккуратно, небрежно, я не могу так поступать и оглашать внутренние вердикты, вести эти диалоги, полные зелени подводных трав, тех, которые застилали дно водоема, на которое выходили окна в палате, всегда запечатанные, закрытые, и воздух здесь так режет по глазам, что больно смотреть,
- Люсьен, я хочу к тебе, помоги мне,
И для убедительности прибавляю:
- Скорее.
Скорее, скорее, сверхновая начинает свою сумасшедшую экстатическую пульсацию, скорее, иначе я сойду с ума, ебнусь на пустом месте, то, что я представляю из себя: пустое место, то, что от меня осталось: пустое место, то, что я без тебя, которого не помню, но которого знаю: пустое место, без пол длинного пальто и как будто постыдно опущенных ресниц, пустое место без белых прядей, обрамляющих лицо и золотых колец на аккуратных длинных пальцах, пустое место без вставшего на место воздуха, где поселился плотный запах знакомого парфюма, пустое место без писем, явок, документов, без всего - пустое место...
Мне страшно признаться в том, что мне страшно.
У меня очень много страхов в последнее время вообще, наверное, я старею - наверное, - я боюсь темноты и странных звуков, боюсь людей в белом, этих ебаных эскулапов, боюсь выходить из дома и закрывать двери, боюсь зеркал и стекол, не ношу колец, хотя их предостаточно - почему-то и это страшно, и мне очень хочется, чтобы кто-то засыпал рядом, потому что одиночества я тоже боюсь. Больше, чем чего бы то ни было.
Если мне кто-то поможет, я буду, наверное, очень рад, и я даже, вероятно, смогу улыбнуться ему в ответ. Я постараюсь, я очень постараюсь... Чертовски хочется спать, так ужасно хочется спать, но оранжевые колеса жестоко держат на поверхности.
Я тяну эту руку вверх, подхватываю за плечи, усаживая рядом - кое-как, едва хватает сил, и этот чертов казенный диванчик не рассчитан на двоих - в моей мудацкой развесистости с уложенной рядом сумкой и тканью пальто, мне страшно, страшно, страшно, я боюсь, я не знаю, что было раньше, я не знаю, что будет дальше, блять, Господи... Кто ты?
Я говорю все правильно скажи мне честно пожалуйста? Скажи мне пожалуйста хоть что-нибудь разве это трудно? Я просто не знаю как себя вести разучился под капельницами под уколами и этими небрежными руками МНЕ ТАК СТРАШНО ЧТО ВНУТРЕННЕЕ ослепительно РВЕТСЯ НА ЧАСТИ ты чувствуешь как стало жарко?
А я? А я правильно чувствую, Люсьен? Мне нравится твое имя, Люсьен, расскажи мне о себе, Люсьен, я так хочу вспомнить... Кто ты.

Sound
И вот что еще я вспоминаю: никогда не бывает просто, всегда бывает странно, как в снах или горячных галлюцинациях, и разорванная картина мира отказывается воссоединяться, упрямая, как мозговой штурм, но мелкие слова и буквы в зоне поражения бьют наотмашь, как дамская пощечина; привкус лимона в отчетливом разреженном воздухе, и все, на чем держался - уровень зыбких сомнительных детских сказок, в которых, как водится, ничего не надо решать самому, единственное, что остается - ждать божественных вердиктов, и я уверен - ТЫ знаешь, о чем идет речь, Я доверял это ТЕБЕ, доверял без лишних раздумий, возможно, потому что мне в свою очередь было доверено еще большее, и Я нисколько не был стеснен этим ни тогда, ни сейчас; разгадывать то, что внутри головы - чрезвычайно интересное занятие? Еще более - когда оно случайно воплощается в реальность.
Тошнотворное окружение - как заевшая пластинка, понятно, что будет дальше - всегда, и бродить по этим катакомбам уже становилось отвратительно, более чем, как раз за разом заталкивать в податливую глотку одну и ту же подпортившуюся пищу, туда-сюда, здесь и там, отсюда до сюда, омерзительно, плохо, больно, слякотно, удары в одну стену, за которой, вопреки ожиданиям, не оказывается ничего.
Ничего - то есть вообще. Пустота. И кажется, что старею еще быстрее - с каждой минутой на седой волос больше.
Разбитая посуда, разбитые окна, пустая постель без попыток понять, я уже чертовски устал постоянно пытаться что-то понять в принципе, если оно осталось за гранью - пускай там и подохнет, слишком, слишком много, и вместе с этим - слишком мало, слишком мало спал, постоянно думал, и отвечал на вопросы - невпопад, как придется, когда услышу - тогда отвечу, но без лишних усилий; вы сказали: не перенапрягаться. Я стараюсь - изо всех сил. По мне не видно?
И ты знаешь -
ТАК ты откликаешься на просьбы,
- ТАК, я знаю, ты откликнешься и на приказ,
хотя сам по себе - та еще свободолюбивая птица,
и я знаю, что ЕСЛИ КОГДА-ТО Я ТЕБЯ НЕ ЛЮБИЛ,
то пришло То Самое Время,
Когда у меня есть шансы ВСЕ ИСПРАВИТЬ,
ПОТОМУ ЧТО есть поводы.
Один из самых весомых, например - эти озябшие пальцы на моем лице, цепляющиеся осторожно, с испугом - неподдельный праведный ужас того, кто искал и нашел, - это было не зря, все это было не зря, и мудацкая записная книжка с вязью букв - предлог, предлог и навязчивое тошнотворное ощущение в стенах собственного дома, заставившее снова выпасть в прожорливую улицу, предлог - все, что происходило до этого, глаза закономерно слезятся, и с пару секунд сижу, опустив веки, чувствуя, как та синяя невыносимая пустота понемногу отступает.
На ее место приходит зеленая. Пустота. Глубина. Водовороты чужих глаз. Водопады чужих глаз. Я уже захлебнулся однажды.
И там, где трахеостомией измучили заебанное горло, растрясли затекшие смыслы, привели в чувство самое простое - физиологическое, - берет свое начало моя галантная смерть, кончившаяся так же внезапно, как и началась. Теперь - надолго. В этих руках.
Мне трудно сдерживаться, мне НЕ НАДО сдерживаться, я просто чертовски устал, так устал, как не бывало ни с кем другим, но, мне кажется, здесь меня поймут, более чем, более чем... - я ищу помощи, я найду ее, верно? Я ведь не так часто прошу?
- Помоги мне вспомнить, - изламываясь в палатах, в нерасстеленной постели, в комнатах и переулках, внутри и снаружи, - Помоги, - прижимаюсь лицом к его груди, согнувшись неаккуратно и неизящно, но так, как надо, я знаю, теперь я знаю - так надо, и еще я знаю: поможет, и еще я знаю имя: - Люсьен.

Отредактировано Alex Steiner (2013-06-13 07:46:58)

Выходы в окно - привычное дело. Я люблю цифры - статистики не лгут, любое преувеличение - закономерное предсказание. Я сижу на подоконниках, уставившись вниз, и вижу, как мимо летят люди; каждый раз - вздрагиваю и стряхиваю пепел в пепельницу, немного удивленно, как светская дама, немного испуганно, как заигравшаяся девочка, получившая подзатыльник.
У меня в квартире нет посуды, а все, до чего можно дотянуться - безнадежно переломано и не пригодно к использованию. Я не помню, когда это случилось. Просто проснулся - и увидел. Очень много вещей. Слишком много вещей. У меня никогда не было столько вещей. Таких вещей.
Темные ночи - опаснее прожорливых птиц, которых боялся в детстве, в самом раннем; собственные сказки похоронили под собственным весом. Болел и мечтал о том, что когда-нибудь это обязательно кончится. Я просто засну и не проснусь. И хрустальные гробы, и иссиня-черные грачи, с клювами - как лезвия и когтями - как пули, насквозь, так, чтобы сделать еще больнее, они ведь не могут улететь, не забрав своей доли, не каждому, знаешь ли, понравится волочь на себя всяких бледных Лордов в стеклянных ящиках, это - весьма утомительное занятие.
Заунывные песни в моей голове не смолкают ни на минуту.
- Я помню, - пока доходим до дверей, собирая на себе все возможные взгляды, и цепкая рука держит так крепко, как только возможно, останутся синяки - раз, два, три, четыре, - темно-коричневое бархатное небо сыплет звездами и снегом, снова от холода болят пальцы, но я помню, немного дальше - на запад, гасли фонари и было чудовищно страшно, как и сейчас, наверное, это чувство стало перманентным в последнее время, сначала темно и мерзко, потом - тепло, много крови, горячий кофе, разлитый по столешнице.
И глаза этой несчастной полицейской шавки, мне хотелось бы говорить много и долго, но я потерял все слова.
Я знаю дорогу в эту оборванную квартиру, я знаю, что совсем недавно начал соображать на тему обмена с какой-нибудь добропорядочной пожилой женщиной, которой станет одиноко и тесно в одной комнате где-то далеко на окраине, и она согласится - обязательно согласится, - не в ущерб себе сменить свое убогое мелкое жилье на это мудацкое бессмысленное пространство практически в центре, в конце концов - у меня всегда есть возможность дожить до конца, не занимаясь абсолютно ничем, как оказалось, и это было тоже очень, очень странно...
Мои проебанные недоталанты и распотрошенные занятия не располагают к вольготному продолжению жизненных циклов.
Я пропал, пропал, пропал, пропал - и нашелся, если бы я знал, куда конкретно пропал - было бы, наверное, легче.
Я хочу просыпаться с тобой в одной постели, беловолосый Люсьен, я хочу быть бессмысленным только рядом с тобой, неправильно, безрассудно, но все сменилось алогично и пьяно, и теперь - молочная пелена, зыбкий туман, вошли в обиход, как бытовая привычка чистить зубы на ночь и с утра, или, например, мыть посуду после каждого приема пищи, закрыл темным неподатливые окна, ощерившиеся хищно и злобно - особенно злобно по ночам, - у тебя есть все ключи, все ответы, я не чувствую счастья, только: облегчение, как будто сам себе вырезал злокачественную опухоль.
И все снова проходит очень быстро, немо, тихо, хватаю воздух судорожно, как умирающая лупоглазая рыба, не несу, впрочем, большей смысловой нагрузки. Смешно, смешно, смешно...
Ты знаешь, что:
Когда я начинаю пытаться что-то делать, обыкновенно закатываю рукава и забираю волосы наверх, надеваю очки, становлюсь снова, как мудацкая секретарша, в процессе работы оставшимися в целости тремя кистями, пачкаюсь в краске, как заправский маляр, и в итоге смываю масло даже с лица, но не получается ровным счетом ничего, эти остатки стоят по углам - немного укора, если хочешь, можно назвать это так;
Человек в белом должен был прийти сегодня с утра, но позвонил и перенес на завтра, выразил надежду на то, что мне можно доверять, но когда он приходит обычно, я говорю, что делал очень много, очень, очень много, сходил на почту, ответил на письма, посмотрел объявления о вакансиях, на самом деле: лежал в постели, закрыв голову подушкой, пытался заснуть, но не мог;
Я начинал рисовать, кажется, тебя, но меня не хватало ни на что, кроме водопадов, скул и белых прядей.
Удивительная антология неопределенного количества абсолютно нахуй не сдавшихся проебанных лет...
Пальцы озябли так страшно, что сгибаться не желают ни в коем случае; - Достань ключи, в правом внутреннем кармане сумки, ты помнишь, как открыть дверь...
Главное: память, ключевые элементы: продольные похабные многоточия и гласные навылет. Удиви меня, если это еще возможно.

Отвратительная, мерзкая, глупая, глупая, глупая химия, отравившая внутри головы, отравившая снаружи, мне много, много, много лет и добрые три четверти из всего этого мудацкого калейдоскопа прожитого я - в химии, захлебываюсь, пытаюсь самоутвердиться, как малолетка, нуждающаяся в подкреплении слабой самооценки.
Ты знаешь, что любовь - это та же химия, ты знаешь, что когда-то я был всерьез увлечен этой идеей, начитавшись Гейне и прочих романтиков, штудировал учебники и пытался синтезировать что-то, что заменит это чувство - для всех. Это обошлось одной нелепой смертью. Очень нехорошо.
Теперь я могу говорить обо всем, что происходило - о том, что конкретно помню, - в убогих наречиях собственного языка. Gut. Schlecht. Mir ist schlecht. Ende gut, alles gut. Слишком цинично, учитывая факторы, которые этому потворствовали - но я оправдываю любые ожидания.
Правда ведь? Оправдываю?
Я стал неудачным экземпляром в коллекции собственной матери, разбил ее любимый и почти разбился сам, только вот лицо у меня - хуевое, не фарфоровое, какой-то дешевый алебастр, осыпающийся при каждом неловком движении, сейчас - настолько, что уже проступает проволочный каркас. Не костяной, а проволочный - отвратительно, а? Воображаю.
Я немного не въехал в четко отстроенный шаблон рук моего отца, приготовленный, кажется, специально для меня, узкий, как божьи доспехи, не вовремя закурил, не вовремя попытался (в)скрыться, обломав любые желания и стремления, которые у него, кстати, были - в отличие от зафиксированной в единственной временной точке матери, но что дальше - я не помню, не знаю, не помню, что еще я успел сделать КАТЕГОРИЧЕСКИ НЕ ТАК?
Жертва обстоятельств - охуительное имя. Как раз для меня. Сценический псевдоним.
Не скатываясь до аллегро, я играю в адажио, хотя разбил клавиатуру своего последнего рояля лет двенадцать назад.
Много личных местоимений, всего слишком много - сложно дышать.
Пока некоторые, кому на роду написано вести себя, как мудак, до скончания веков, отзываются на любое движение непримиримой тупостью, скользящей в каждом движении, другие просто приходят - и делают все лучше, я запираю дверь, четыре замка, уебанские четыре замка, шавка с полицейским жетоном намекнула мне как-то, что они не несут никакого смысла, мне пришлось ответить, что никакого смысла не несет то, что находится внутри его головы, и этот самый визитер с преданными глазами проебавшегося посреди жизненного цикла героя без страха и упрека не нашел ничего умнее, чем в лучших традициях либерально настроенного миротворца дать мне стволом по затылку.
Херовый нуарный детектив. Очень херовый. Ставка на чувства. Такого сценариста бы распяли еще до выхода в прокат.
- Расскажи мне, - хочу знать все заново, если даже в этом нет никакого смысла, это не очень важно, - вытираю его слезы тыльной стороной ладони, аккуратно и нервно - беловолосая Звезда, мать Тереза современного разлива; я не знаю, что ему пришлось пережить - и это делает происходящее еще более пугающим, и да, мне снова, блять, страшно, так страшно, как, наверное, не было никогда в жизни...
Дыхание обрывается, когда включаю верхний свет.
Здесь уже давно нет никакого порядка, нет ничего, кроме разложенной, как обычно, постели и такого огромного количества бессмысленного переломанного хлама, - Я, наверное, тоже скучал, мне было очень больно, - хоть в этом я не солгу.

Читал запоем, надеялся на ответы, как на деньги, заложенные экономным хозяином между страниц, от Драйзера до Шекспира, "Американская трагедия" и "Кориолан", протухшие потроха прошлых веков, в ванной, холодная вода, горячая вода, сопротивлялся, но сил на скандалы не хватало, куда? Все это делось, я не знаю, мне снился длинный и мерзкий, как мертвые внутренности, доводящий до дрожи в руках сон, где каменные улицы и много людей, где мальчишки с ножами, мочащиеся на стены и женщины, мнящие о себе столько, что першит в горле, где снотворное, скотч и пристань, где беременная блондинка с глазами, как лед, где улыбчивая страна и пальцы в крови, и проснувшись наконец-то, я почувствовал что-то близкое к асфиксии, и: к облегчению.
Проходя в кухню, ставлю чайник на огонь и флэшбеки снова бьют в голову - оглушительно, - как выстрел, как пощечина, мне приходится немного напрячься, чтобы, прижав тебя к стене, коснуться губ недопоцелуем, сокрушительно, болезненно, и новая волна сонливости накатывает - ожидаемо, без предупреждения, совершенно неудивительно, все это... так знакомо. Так знакомо.
- Я мертв до сих пор. - Закуриваю, присев на край стола; снег шумно оседает на подоконнике, и здесь, как всегда, пахнет стерильным ничем, это ведь нормально: в квартире, где никто не живет, не может быть иначе. Я расскажу тебе, почему, я обязательно расскажу;
Ведь никто не хотел меня спасать, в этом не было никакого толка, спасать - от чего, - красочные убогие удары внутрь головы специально для отосланного прочь из любых слоев сакрального, физиологического, любого, но вернувшегося назад - против всех законов, и осознание этого - как мышечная память у потерявшего остатки разума и здравого смысла,
и совершенно необязателен факт полной материальной бесплотности я надеюсь ты не веришь сказкам
потому что любое потерянное насмерть перестает быть подлежащим лечением когда тот кто лечит понимает что пациент не жив уже почти полгода
но мне не стоит об этом знать, не стоит, правда? -
Ты можешь просто обнять меня, обнять покрепче, мне так холодно, Люсьен.
И если человеческая природа такова, что совершать мудацкие поступки - моя жизненная необходимость, то мне нужна либо срочная ампутация нервных центров, либо полная аннигиляция из всех возможных пространств, какие только может представить себе это уебищное людское мышление.
- Ты... - прикрываю глаза, положив на висок два пальца - тактильная активность чертовски успокаивает, я не знаю, почему, и такого раньше не было, - Где ты был, когда меня... не было? Где я был, когда мы были оба?
Куда я ушел.
Когда я ушел - зачем - все не может быть так просто,
В конце концов, здесь очень много шрамов. Здесь. На предплечье. Продольный - с химическим ожогом по краю. На лице. Везде. Я так не хочу. Мне так не нравится, я так не хочу, мне так не нравится...
Много сахара и кофе - тоже из разряда ультимативной памяти, другая чашка, трещина на дне - лимон, мускат и четыре ложки, мне ничего не повредит больше, чем вредит факт жизнеспособности в принципе.
- Ты все еще любишь меня? Нет смысла любить меня таким. - у меня беспорядок в квартире и голове, разбита вся косметика, поэтому уже с две недели хожу по улицам, как мертвая моль, без лица и моральных принципов, не раздумывая над занятиями и времяпрепровождениями, так, чтобы убить время до ночи, когда можно будет лечь и не вставать, имея на это полное моральное право.
Это правильно? Так и должно быть?

Дело привычки: любая вещь, выходящая из узкого круга, отведенного такому человеческому фактору, как "понимание" - Боже, звучит, как издевка, а выглядит - еще хуже, - становится патологически неинтересной, до отвращения, до тошноты; соблазненный случайной подачкой с любой стороны похож на псину, учуявшую яд в подкинутом мясе, вроде бы - хочется, вроде бы - опасно, но хуй знает, что будет дальше, а жить-то как-нибудь надо? Не подыхать же с голоду.
Такие же поводы - для неуемных бравад со всех сторон. Меня все так же тошнит от любой музыки, которую слышу на улицах, проходя мимо феерически-фестивальных мелких магазинов с призывными вывесками. Я не пользуюсь ничем, что пахнет сандалом и не переношу неуемного чужого внимания, меня раздражают люди в белом и люди в форме, но это немного притерпелось. В прожорливом холодильнике - пара бутылок минералки, много сомнительных косметических пузырьков, спирт и одно зеленое яблоко.
Я не переношу яблоки. У меня аллергия. Сначала - психологическая, потом накрыла физиология. Абсолютный, беспросветный, кромешный пиздец. Жду не дождусь тотального анафилактического шока при очередной попытке жить социальной жизнью. В этом-то хоть случае что-то точно должно случиться.
Театр.
Кривобокая каллиграфия, выливающаяся нитью на линованную бумагу, пропахшие пудрой куртины, гримерная... простудившись, спал прямо там на кушетке, может быть, выправится до вечера, сдаем... Куртизанки и рыцари, может быть, главная роль... Оскаленные лица, брызжущие слюной, пыль и слякоть. Точка, флейты и скрипки, безбожно фальшивящий пианист... ряды кресел, повелительный тон типичного претендующего на пост администратора, сломанная кисть... Мальчик по имени Эрвин, любящий исключительно плоский юмор, мальчик по имени Люсьен, прячущийся в тяжелой парче занавеса, первая кулиса, вторая кулиса, не включайте верхний свет. Не включайте верхний свет, не включайте верхний свет... Ведьмы предсказали Макбету скорую смерть. Hail to thee, Thane of Glamis, hail to thee, Thane of Cawdor, all hail, Macbeth, that shalt be king hereafter, бедный, бедный Банко...
Я не хотел играть, как-то получилось само, и вот теперь - на банкете почетно занимаю трон вскорости поверженного тщеславного Макбета. Какая неприятная ситуация.
- Посмотри вокруг. - это было бы очень смешно, если бы не было настолько типично. - Посмотри на меня. Кто в своем уме согласится на такое?
Кофе горчит, новая сигарета дымом обжигает горло, все внутри проходит слишком спокойно, как ход запрограммированной детской карусели, под заводную недобарочную музыку снова и снова проплывающую по кругу, все это - совершенно безразлично, потому что весь день - всю прошедшую последнюю жизнь, - на успокоительных, на чудовищных транках, принимая которые люди теряют окончательную возможность попасть после гребаной смерти в гребаный Рай, потому что ни одна живая тварь не может настолько красноречиво забить хуй на все, что непосредственно ее касается - и, возможно, угрожает ее жизни.
- Я испортился. Сломался. Надо подкрутить шестеренки. - держу крепко, устроив руки на твоих бедрах, но.. насколько быстро внутри собственной головы произошел этот прозаичный переход на вторые лица, слишком странно, неправильно, так не бывает, и если меня снова обманывают, я, конечно, не сильно огорчусь, но буду весьма раздосадован, потому что единственное, что останется в таком случае - снова залипать на стены.
Везде черные стены. Когда-то меня это устраивало.
Бездумно плету косу из светлых волос напротив, расплетаю и плету снова, на уровне рефлексов - наверное, это правильно, но почему мне объясняли другое, эти... они... объясняли все по-другому, и говорить получается все еще трудно, но уже - немного легче, это твоя заслуга?
- Наверное, я ждал тебя.

На каждом маршевом ударе пленка рвется, истерически, нервно, не выдержав - это можно понять; столкновение с неизвестным, неизведанным - что может быть более отвратительным для состоявшейся, в общем-то, личности, уверенной в собственных знаниях, уверенной в опыте, накопленном за несколько десятилетий, болезненное, омертвелое - изящное, как стальной клинок, оружие - неплохой аксессуар к вечернему платью, леди Макбет изворачивается в четырех стенах, Дункан мертв, как прочитанная книга, все его секреты просочились дурно пахнущей жидкостью в деревянный пол, королевство - разорено, и осталось совсем немного до категорически НЕ победного конца, но как можно сдаваться на полпути?
Прожив определенное количество лет, могу сказать точно: можно. Без особенных угрызений совести. Ради собственного спокойствия и возможности каждый вечер ложиться в свою постель.
Человека делают убийства и похоть; никакие мелкие детали не оставят такого следа, который оставляют два этих невыразимо прекрасных свойства на человеческой психике, на всем, чего касается рука их обладателя, и убивал я - во снах, и ложился под каждого - по ходу своей жизни, был недочеловеком - им и остался, и цитата бедняги Геббельса под ключицами теперь - всего лишь цитата, не значащая абсолютно ничего.
- Там было холодно и сыро, - все, что происходит, похоже на затянувшуюся простуду, какое-то гриппозное образование внутри головы, горячечный бред и прочие очаровательные вещи - в комплекте, - И здесь - точно так же.
Волосы - влажные после снега, это похоже на восстановление после долгой изматывающей болезни, которое зачастую дается куда хуже, чем само течение заболевания, когда - трудно опомниться, и трудно проснуться, и все становится невыразимо трудным, каким бы страстным пассионарием не был до этого, и кто бы не поддерживал под руки - корона потеряна, я помню девочку - девочка была невыразимо-мила, легка и свободна, и она говорила мне что-то о хорошем, о царственном, о великом, прежде чем ее ангельский лик сменился мертвым животным оскалом.
Она держала тебя за руку, как старого знакомого, и наверное - это было правильно.
Удары в спину - то, что должно происходить по ходу истории. Иначе балансы никогда не будут восстановлены.
Ночи битого стекла, ночи, в которые страшно и мерзко, кажется, такого еще никогда не случалось - чтобы добровольно отдавал себя на абсолютное, полное растерзание тем или иным внутриголовным проблемам, обширным, массивным комплексам, сжирающим без остатка; нет никаких стойких суицидальных желаний. Просто пыльная усталость, придавившая, как истлевшие ткани, свинцовое спокойствие на дне черепной коробки и неимоверное желание отсутствия каких-либо желаний в принципе.
...there's a slot in my back for the coins.
Серые скорбные дни. Посттравматические дрязги. Некуда деваться. Чувствую себя, как будто долго били. Где-то изнутри. Может быть - снаружи. Не удивлюсь.
И теперь, как в самой плохой сказке - явление неопределенных галлюцинаций народу, ну, это даже не странно, вполне предсказуемо; белые волосы. Темные волосы.
Природа любит контрасты. Это чертовски невежливо с ее стороны.
- Что будет теперь? - насколько отвратно я себя повел когда-то, что пришлось сматываться от меня на другой континент? И есть ли желание что-то продолжать?
Что конкретно стоит продолжать?
Ненавижу эти моменты - когда вопросов больше, чем ответов.
Кофе медленно стынет, за окнами темнеет - скоро будет очередной день, который будет в чем-то новым, но через пару дней я не смогу отличить его от предыдущих; сигарета тлеет в руках, исходится дымом, и разве стоит чего-то ждать? Еще один бессмысленный вопрос.